Рассказ «Люцерн» был написан Толстым в 1857 г. во время его первой заграничной поездки. Рассказу своему Толстой придавал важное значение. Написав первый вариант рассказа, 11 июля он записал в дневнике: «Дописал до обеда „Люцерн”. Хорошо. Надо быть смелым, а то ничего не скажешь, кроме грациозного, а мне много нужно сказать нового и дельного». Рассказ писался по самым свежим следам. В основе его лежал случай, свидетелем и участником которого был Толстой. Об этом случае он записал в тот же день, 7 июля в дневнике: «…крошечный человек поет тирольские песпи с гитарой и отлично. Я дал ему и пригласил спеть против Швейцерхофа — ничего, он стыдливо пошел прочь, бормоча что-то, толпа, смеясь, за ним. А прежде толпа и на балконе толпились и молчали. Я догнал его, позвал в Швейцерхоф пить. Нас провели в другую залу. Артист пошляк, но трогательный. Мы пили, лакей засмеялся, и швейцар сел. Это меня взорвало — я их обругал и взволновался ужасно».
Толстой рассказывает об этом случае бывшей в то время в Люцерне своей родственнице и близкой приятельнице А. А. Толстой. Позднее, вспоминая об этом, пересказав со слов Толстого то, что произошло, она замечает: «Все слушали артиста с удовольствием, но, когда он поднял шляпу для получения награды, никто не бросил ему ни единого су; факт, конечно, некрасивый, но которому Л. II. придавал чуть ли не преступные размеры»
В словах А. А. Толстой, женщины не злой и не равнодушной, звучит неприкрытое удивление. В этом случае она явно не может понять Толстого и не скрывает этого. Ее точка зрения на событие — обыкновенная точка зрения. У Толстого — необыкновенная, совсем особенная
и выходящая за пределы того, что считается нормой. Обидеть человека — для него в самом деле равнозначно преступлению. Его точка зрения на событие — высокочеловеческая и добавлю к этому: точка зрения писателя, художника. Именно потому, что Толстой был истинным писателем, для него частный факт, имевший отношение к одному человеку, приобретает значение общего и становится фактом не частной, а общественной, более того, исторической жизни. Все это и определило внутренний пафос рассказа «Люцерн», определило ту главную мысль рассказа, которую сам Толстой считал и «смелой», и «новой», и «дельной».
Обращаясь к тем, кто обидел нищего певца, автор «Люцерна» восклицает: «…он трудился, он радовал вас, он умолял вас дать ему что-нибудь от вашего излишка за свой труд, которым вы воспользовались. А вы с холодной улыбкой наблюдали его, как редкость, из своих высоких блестящих палат, и из сотни вас, счастливых, богатых, не нашлось ни одного, ни одной, которая бы бросила ему что-нибудь! Пристыженный, он пошел прочь от вас, и бессмысленная толпа, смеясь, преследовала и оскорбляла не рас, а его за то, что вы холодны, жестоки и бесчестны; то, что вы украли у него наслаждение, которое он вам доставил, за это его оскорбляли…». И далее, крупным шрифтом, специально выделяя, как это делается в газетах при сообщении о самых важных событиях, Толстой пишет: «Седьмого июля 1857 года в Люцерне перед отелем Швейцергофом, в котором останавливаются самые богатые люди, странствующий нищий певец в продолжение получаса пел песни и играл на гитаре. Около ста человек слушало его. Певец три раза просил всех дать ему что-нибудь. Ни один человек не дал ему ничего, и многие смеялись над ним». И к этому дается комментарий: «Это не выдумка, а факт положительный, который могут исследовать те, которые хотят, у постоянных жителей Щвейцергофа, справившись но газетам, кто были иностранцы, занимавшие Швейцергоф 7 июля.
Вот событие, которое историки нашего времени должны записать огненными неизгладимыми буквами. Это событие значительнее, серьезнее и имеет глубочайший смысл, чем факты, записываемые в газетах и историях…».
Читая рассказ «Люцерн», особенно в этом, кульминационном, месте рассказа, мы не просто слышим голос праведного негодования, голос сильной и потрясенной гуманности. Здесь у Толстого впервые до конца прочувствована и заявлена его особенная концепция истории. История — подлинная, необходимая и полезная для людей история — должна интересоваться не так называемыми историческими (т. е. государственными) деятелями и государственной важности событиями, не великими сражениями и битвами и перемещениями на политической арене, но больше и прежде всего просто человеком и человеческими отношениями. Вопрос о том, как живет человек, хорошо ли человеку, не обижают ли его,- это и есть для Толстого настоящий исторический вопрос. Это не
внешний, не поверхностный вопрос (до сих Пор, по Толстому, наука история в основном только и занималась такими внешними поверхностными вопросами), а самый что ни на есть глубинный, внутренний вопрос истории.
Толстой всегда стремился проникнуть в самую суть явлений, увидеть и показать читателю каждое явление и каждое действие в его основах и составляющих. Так он показал нам чувства человека и его мысли, так показал он нам поведение человека на войне. Теперь, в «Люцерне» (а потом и в «Войне и мире»), именно так он хочет показать историю. Историю в ее основах, в ее составляющих, т. е. в собственно человеческих делах и человеческих отношениях. Толстой хочет показать историю, как ее может показать только художник, писатель, который по самой природе своей и но своему высокому призванию более всего другого ценит человеческую точку зрения на вещи и выше всего другого ставит в жизни человеческий интерес.
В «Люцерне» Толстым была заявлена выношенная и прочувствованная мысль об истории, которая в своем дальнейшем развитии обернулась важным художественным замыслом — замыслом «Войны и мира». В «Люцерне» находились ростки того, что вполне проявилось в «Войне и мире». В 1857 г. в «Люцерне» Толстой полемизирует с традиционной историей и в известном смысле бросает ей вызов. В 60-е годы, работая над «Войной и миром», он творит историю в согласии со своими принципиальными убеждениями, он пишет историю не героев, а людей, не деяний, а каждодневных дел человеческих. Он пишет не научную историю, а «историю-искусство», которая, по его глубокому убеждению, одна только и способна быть истинной, внутренней историей. Для подлинного историка, утверждал позднее, уже в 70-е годы, Толстой, «нужно знание всех подробностей жизни, нужно искусство — дар художественности, нужна любовь». И далее: «История-искусство, как и всякое искусство, идет не вширь, а вглубь, и предмет ее может быть описание жизни всей Европы и описание месяца жизни одного мужика в XVI веке». Это он писал, учитывая собственный опыт — опыт создания истории-искусства в «Войне и мире».